XXXII
Маслова достала из калача же деньги и подала Кораблевой купон. Кораблева взяла купон, посмотрела и, хотя не знала грамоте, поверила все знавшей Хорошавке, что бумажка эта стоит два рубля пятьдесят копеек, и полезла к отдушнику за спрятанной там склянкой с вином. Увидав это, женщины не соседки по нарам отошли к своим местам. Маслова между тем вытряхнула пыль из косынки и халата, влезла на нары и стала есть калач.
Я тебе чай берегла, да остыл небось, сказала ей Федосья, доставая с полки обернутый онучей жестяной чайник и кружку.
Напиток был совсем холоден и отзывался больше жестью, чем чаем, но Маслова налила кружку и стала запивать калач.
Финашка, на, крикнула она и, оторвав кусок калача, дала смотревшему ей в рот мальчику.
Кораблиха между тем подала склянку с вином и кружку. Маслова предложила Кораблевой и Хорошавке. Эти три арестантки составляли аристократию камеры, потому что имели деньги и делились тем, что имели.
Через несколько минут Маслова оживилась и бойко рассказывала про суд, передразнивая прокурора, и то, что особенно поразило ее в суде. В суде все смотрели на нее с очевидным удовольствием, рассказывала она, и то и дело нарочно для этого заходили в арестантскую.
Конвойный, и то говорит: Это всё тебя смотреть ходят. Придет какой-нибудь: где тут бумага какая или еще что, а я вижу, что ему не бумага нужна, а меня так глазами и ест, говорила она, улыбаясь и как бы в недоумении покачивая головой, Тоже артисты.
Да уж это как есть, подхватила сторожиха, и тотчас полилась ее певучая речь. Это как мухи на сахар. На что другое их нет, а на это их взять. Хлебом не корми ихнего брата…
А то и здесь, перебила ее Маслова. Тоже и здесь попала я. Только меня привели, а тут партия с вокзала. Так так одолели, что не знала, как отделаться. Спасибо, помощник отогнал. Один пристал так, что насилу отбилась.
А какой из себя? спросила Хорошавка.
Черноватый, с усами.
Должно, он.
Кто он?
Да Щеглов. Вот, что сейчас прошел.
Какой такой Щеглов?
Про Щеглова не знает! Щеглов два раза с каторги бегал. Теперь поймали, да он уйдет. Его и надзиратели боятся, говорила Хорошавка, передававшая записки арестантам и знавшая все, что делается в тюрьме. Беспременно уйдет.
А уйдет, нас с собой не возьмет, сказала Кораблева. А ты лучше вот что скажи, обратилась она к Масловой, что тебе аблакат сказал об прошении, ведь теперь подавать надо?
Маслова сказала, что она ничего не знает.
В это время рыжая женщина, запустив обе покрытые веснушками руки в свои спутанные густые рыжие волосы и скребя ногтями голову, подошла к пившим вино аристократкам.
Я тебе, Катерина, все скажу, начала она. Перво-наперво, должна ты записать: недовольна судом, а после того к прокурору заявить.
Да тебе чего? сердитым басом обратилась к ней Кораблева. Вино почуяла, нечего зубы заговаривать. Без тебя знают, что делать, тобой не нуждаются.
Не с тобой говорят, что встреваешь.
Вина захотелось? Подъезжаешь.
Да ну, поднеси ей, сказала Маслова, всегда раздававшая всем все, что у нее было.
Я ей такую поднесу…
Ну, ну-ка! надвигаясь на Кораблеву, заговорила рыжая. Не боюсь я тебя.
Острожная шкура!
От такой слышу.
Разварная требуха!
Я требуха? Каторжная, душегубка! закричала рыжая.
Уйди, говорю, мрачно проговорила Кораблева.
Но рыжая только ближе надвигалась, и Кораблева толкнула ее в открытую жирную грудь. Рыжая как будто только этого и ждала и неожиданно быстрым движеньем вцепилась одной рукой в волосы Кораблевой, а другой хотела ударить ее в лицо, но Кораблева ухватила эту руку. Маслова и Хорошавка схватили за руки рыжую, стараясь оторвать ее, но рука рыжей, вцепившаяся в косу, не разжималась. Она на мгновенье отпустила волосы, но только для того, чтобы замотать их вокруг кулака. Кораблева же с скривленной головой колотила одной рукой по телу рыжей и довила зубами ее руку. Женщины столпились около дерущихся, разнимали и кричали. Даже чахоточная подошла к ним и, кашляя, смотрела на сцепившихся женщин. Дети прижались друг к другу и плакали. На шум вошла надзирательница с надзирателем. Дерущихся розняли, и Кораблева, распустив седую косу и выбирая из нее выдранные куски волос, а рыжая, придерживая на желтой груди всю разодранную рубаху, обе кричали, объясняясь и жалуясь.
Ведь я знаю, все это вино; вот я завтра скажу смотрителю, он вас проберет. Я слышу пахнет, говорила надзирательница. Смотрите, уберите все, а то плохо будет, разбирать вас некогда. По местам, и молчать.
Но молчание долго еще не установилось. Долго еще женщины бранились, рассказывали друг другу, как началось и кто виноват. Наконец надзиратель и надзирательница ушли, женщины стали затихать и укладываться. Старушка стала перед иконой и начала молиться.
Собрались две каторжные, вдруг хриплым голосом заговорила рыжая с другого конца нар, сопровождая каждое слово до странности изощренными ругательствами.
Мотри, как бы тебе еще не влетело, тотчас ответила Кораблева, присоединив такие же ругательства. И обе затихли.
Только бы не помешали мне, я бы тебе бельма-то повыдрала… опять заговорила рыжая, и опять не заставил себя ждать такой же ответ Кораблихи.
Опять промежуток молчания подольше, и опять ругательства. Промежутки становились все длиннее и длиннее, и, наконец, все совсем затихло.
Все лежали, некоторые захрапели, только старушка, всегда долго молившаяся, все еще клала поклоны перед иконой, а дочь дьячка, как только надзирательница ушла, встала и опять начала ходить взад и вперед по камере.
Не спала Маслова и все думала о том, что она каторжная, и уж ее два раза назвали так: назвала Бочкова и назвала рыжая, и не могла привыкнуть к этой мысли. Кораблева, лежавшая к ней спиной, повернулась.
Вот не думала, не гадала, тихо сказала Маслова. Другие что делают и ничего, а я ни за что страдать должна.
Не тужи, девка. И в Сибири люди живут. А ты и там не пропадешь, утешала ее Кораблева.
Знаю, что не пропаду, да все-таки обидно. Не такую бы мне судьбу надо, как я привыкла к хорошей жизни.
Против Бога не пойдешь, со вздохом проговорила Кораблева, против него не пойдешь.
Знаю, тетенька, а все трудно.
Они помолчали.
Слышишь? Распустеха-то, проговорила Кораблева, обращая внимание Масловой на странные звуки, слышавшиеся с другой стороны нар.
Звуки эти были сдержанные рыдания рыжей женщины. Рыжая плакала о том, что ее сейчас обругали, прибили и не дали ей вина, которого ей так хотелось. Плакала она и о том, что она во всей жизни своей ничего не видала, кроме ругательств, насмешек, оскорблений и побоев. Хотела она утешиться, вспомнив свою первую любовь к фабричному, Федьке Молодёнкову, но, вспомнив эту любовь, она вспомнила и то, как кончилась эта любовь. Кончилась эта любовь тем, что этот Молодёнков в пьяном виде, для шутки, мазнул ее купоросом по самому чувствительному месту и потом хохотал с товарищами, глядя на то, как она корчилась от боли. Она вспомнила это, и ей стало жалко себя, и, думая, что никто не слышит ее, она заплакала, и плакала, как дети, стеная и сопя носом и глотая соленые слезы.
Жалко ее, сказала Маслова.
Известно, жалко, а не лезь.
