LVI
Разговор их был прерван смотрителем, который поднялся и объявил, что время свидания кончилось и надо расходиться. Нехлюдов встал, простился с Верой Ефремовной и отошел к двери, у которой остановился, наблюдая то, что происходило перед ним.
Господа, пора, пора, говорил смотритель, то вставая, то опять садясь.
Требование смотрителя вызвало в находящихся в комнате и заключенных и посетителях только особенное оживление, но никто и не думал расходиться. Некоторые встали и говорили стоя. Некоторые продолжали сидеть и разговаривать. Некоторые стали прощаться и плакать. Особенно трогательна была мать с сыном чахоточным. Молодой человек все вертел бумажку, и лицо его становилось все более и более злым, так велики были усилия, которые он делал, чтобы не заразиться чувством матери. Мать же, услыхав, что надо прощаться, легла ему на плечо и рыдала, сопя носом. Девушка с бараньими глазами Нехлюдов невольно следил за ней стояла перед рыдающей матерью и что-то успокоительно говорила ей. Старик в синих очках, стоя, держал за руку свою дочь и кивал головой на то, что она говорила. Молодые влюбленные встали и держались за руки, молча глядя друг другу в глаза.
Вот этим одним весело, сказал, указывая на влюбленную парочку, молодой человек в короткой жакетке, стоя подле Нехлюдова, так же как и он, глядя на прощающихся.
Чувствуя на себе взгляды Нехлюдова и молодого человека, влюбленные молодой человек в гуттаперчевой куртке и белокурая миловидная девушка вытянули сцепленные руки, опрокинулись назад и, смеясь, начали кружиться.
Нынче вечером женятся здесь в остроге, и она с ним идет в Сибирь, сказал молодой человек.
Он что же?
Каторжный. Хоть они повеселятся, а то уж слишком больно слушать, прибавил молодой человек в жакетке, прислушиваясь к рыданиям матери чахоточного.
Господа! Пожалуйста, пожалуйста! Не вынудьте меня принять меры строгости, говорил смотритель, повторяя несколько раз одно и то же. Пожалуйста, да ну, пожалуйста! говорил он слабо и нерешительно. Что ж это? Уж давно пора. Ведь этак невозможно. Я последний раз говорю, повторял он уныло, то закуривая, то туша свою мариландскую папироску.
Очевидно было, что как ни искусны и ни стары и привычны были доводы, позволяющие людям делать зло другим, не чувствуя себя за него ответственными, смотритель не мог не сознавать, что он один из виновников того горя, которое проявлялось в этой комнате; и ему, очевидно, было ужасно тяжело.
Наконец заключенные и посетители стали расходиться: одни во внутреннюю, другие в наружную дверь. Прошли мужчины в гуттаперчевых куртках, и чахоточный и черный лохматый; ушла и Марья Павловна с мальчиком, родившимся в остроге.
Стали выходить и посетители. Пошел тяжелой походкой старик в синих очках, за ним пошел и Нехлюдов.
Да-с, удивительные порядки, как бы продолжал прерванный разговор словоохотливый молодой человек, спускаясь с Нехлюдовым вместе с лестницы, Спасибо еще, капитан добрый человек, не держится правил. Всё поговорят отведут душу.
Разве в других тюрьмах нет таких свиданий?
И-и! Ничего подобного. А не угодно ли поодиночке, да еще через решетку.
Когда Нехлюдов, разговаривая с Медынцевым так отрекомендовал себя словоохотливый молодой человек, сошел в сени, к ним подошел с усталым видом смотритель.
Так если хотите видеть Маслову, то пожалуйте завтра, сказал он, очевидно желая быть любезным с Нехлюдовым.
Очень хорошо, сказал Нехлюдов и поспешил выйти.
Ужасны были, очевидно, невинные страдания Меньшова и не столько его физические страдания, сколько то недоумение, то недоверие к добру и к Богу, которые он должен был испытывать, видя жестокость людей, беспричинно мучающих его; ужасно было опозорение и мучения, наложенные на эти сотни ни в чем не повинных людей только потому, что в бумаге не так написано; ужасны эти одурелые надзиратели, занятые мучительством своих братьев и уверенные, что они делают и хорошее и важное дело. Но ужаснее всего показался ему этот стареющийся и слабый здоровьем и добрый смотритель, который должен разлучать мать с сыном, отца с дочерью точно таких же людей, как он сам и его дети.
Зачем это? спрашивал Нехлюдов, испытывая теперь в высшей степени то чувство нравственной, переходящей в физическую, тошноты, которую он всегда испытывал в тюрьме, и не находил ответа.
