«Был прекрасный июльский день. С самого раннего утра небо ясно. Солнце-не огнистое…».
«Не успел я отойти двух верст, как уже полились кругом меня по широкому мокрому лугу, и спереди, по зазеленевшимся холмам, от лесу до лесу, и сзади по длинной пыльной дороге, по сверкающим, обагренным кустам, и по реке, стыдливо синевшей из-под редеющего тумана, — полились сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого, горячего света… Все зашевелилось, проснулось, запело, зашумело, заговорило. Всюду лучистыми алмазами зарделись крупные капли росы; мне навстречу, чистые и ясные, словно тоже обмытые утренней прохладой, принеслись звуки колокола, и вдруг мимо меня, погоняемый знакомыми мальчиками, промчался отдохнувший табун…»
«В такой точно день охотился я однажды за тетеревами в Чернском уезде Тульской губернии».
«Из освещенного места трудно разглядеть, что делается в потемках, и потому вблизи все казалось задернутым почти черной завесой; но далее к небосклону длинными пятнами смутно виднелись холмы и леса. Темное чистое небо торжественно и необъятно высоко стояло над нами со всем своим таинственным великолепием. Сладко стеснялась грудь, вдыхая тот особенный, томительный и свежий запах — запах русской летней ночи.»
«После охоты я решился, наконец, вернуться к себе домой. Взобрался на холм и, вместо ожиданной знакомой равнины с дубовым леском направо и низенькой белой церковью в отдалении, увидал совершенно другие, мне неизвестные места».
«В жаркую летнюю пору лошадей выгоняют у нас на ночь кормиться в поле: днем мухи и оводы не дали бы им покоя. Выгонять перед вечером и пригонять на утренней заре табун — большой праздник для крестьянских мальчиков. Сидя без шапок и в старых полушубках на самых бойких клячонках, мчатся они с веселым гиканьем и криком, болтая руками и ногами, высоко подпрыгивают, звонко хохочут. Легкая пыль желтым столбом поднимается и несется по дороге; далеко разносится дружный топот, лошади бегут, навострив уши; впереди всех, задравши хвост и беспрестанно меняя ноги, скачет какой-нибудь рыжий космач, с репейником в спутанной гриве.»
«Я узнал, наконец, куда я зашел. Этот луг славится в наших околотках под названием Бежина луга…».
«Я спустился вниз, но не успел выпустить из рук последнюю, ухваченную мною ветку, как вдруг две большие, белые, лохматые собаки со злобным лаем бросились на меня».
«Я невольно полюбовался Павлушей. Он был очень хорош в это мгновение. Его некрасивое лицо, оживленное быстрой ездой, горело смелой удалью и твердой решимостью. Без хворостинки в руке, ночью, он, нимало не колеблясь, поскакал один на волка… «Что за славный мальчик!» — думал я, глядя на него».
«Я ошибся, приняв людей, сидевших вокруг огней, за гуртовщиков. Это просто были крестьянские ребятишки».
«Я сказал мальчикам, что заблудился, и подсел к ним. Мы немного поговорили. Я прилег под кустик и стал глядеть кругом».
«Первому, старшему изо всех, Феде, вы бы дали лет четырнадцать. Это был стройный мальчик, с красивыми и тонкими, немного мелкими чертами лица, кудрявыми белокурыми волосами, светлыми глазами и постоянной полувеселой, полурассеянной улыбкой. Он принадлежал, по всем приметам, к богатой семье и выехал-то в поле не по нужде, а так, для забавы. На нем была пестрая ситцевая рубаха с желтой каемкой; небольшой новый армячок, надетый внакидку, чуть держался на его узеньких плечиках; на голубеньком поясе висел гребешок. Сапоги его с низкими голенищами были точно его сапоги — не отцовские».
«Всех мальчиков было пять: Федя, Павлуша, Илюша, Костя и Ваня. ( Из их разговоров я узнал их имена и намерен теперь же познакомить с ними читателя)»
«Первому, старшему изо всех, Феде, вы бы дали лет четырнадцать. Это был стройный мальчик, с красивыми и тонкими чертами лица, кудрявыми белокурыми волосами, светлыми глазами».
«Захотят его, например, взять хрестьяне; выйдут на него с дубьем, оцепят его, но а он им глаза отведет — так отведет им глаза, что они же сами друг друга побьют. В острог его посадят, например, — он попросит водицы испить в ковшике: ему принесут ковшик, а он нырнет туда, да и поминай как звали. Цепи на него наденут, а он в ладошки затрепещется — они с него так и попадают. Ну, и будет ходить этот Тришка по селам да по городам; и будет этот Тришка, лукавый человек, соблазнять народ хрестиянский… ну, а сделать ему нельзя будет ничего… Уж такой он будет удивительный, лукавый человек».
«У второго мальчика, Павлуши, волосы были всклоченные, черные, глаза серые, скулы широкие, лицо бледное, рябое, рот большой».
«Лицо третьего, Илюши, было довольно незначительно: горбоносое, вытянутое, подслеповатое; сжатые губы, сдвинутые брови. Его желтые, почти белые волосы торчали».
«Темное чистое небо торжественно и необъятно высоко стояло над нами со всем своим таинственным великолепием».
«Четвертый, Костя, мальчик лет десяти, возбуждал мое любопытство своим задумчивым и печальным взором. Все лицо его было невелико, худо, в веснушках; у него были большие, черные глаза; он был маленького роста».
«Последнего, Ваню, я сперва было и не заметил: он лежал на земле, смирненько прикорнув под угловатую рогожу, и только изредка выставлял из-под нее свою русую кудрявую голову. Этому мальчику было всего семь лет».
«Понемногу мальчики опять разговорились. Сперва они покалякали о том о сем, о завтрашних работах, о лошадях; но вдруг Федя обратился к Илюше и спросил его про домового».
«Илюша начал историю. Пришлось нам с братом и с другими в рольне заночевать. Вот мы остались и лежим все вместе. И вдруг кто-то над головами у нас заходил…».
«Вторую историю рассказывал Костя. А знаете ли, отчего Гаврила, слободский плотник все невеселый, все молчит, знаете? Пошел он в лес по орехи да и заблудился. Не может найти дороги, присел и задремал. Вот задремал и слышит вдруг, кто-то его зовет. Смотрит-никого. А потом смотрит, а перед ним на ветке русалка сидит, качается…».
«И так прослушали они истории всех мальчиков. Потом Павел встал и взял в руки пустой котельчик. К реке пошёл, водицы зачерпнуть: водицы захотелось испить. Вспомнили ребята про Васю, который утонул, в этой вот самой реке. Павел подошел к огню с полным котельчиком в руке и говорит: »Я Васин голос слышал…».
«Эта безлунная ночь, казалась, была все так же великолепна, как и прежде… Я открыл глаза: утро зачиналось. Еще нигде не румянилась заря, но уже забелело на востоке».
«Я, к сожалению, должен прибавить, что в том же году Павла не стало. Он не утонул: он убился, упав с лошади. Жаль, славный был парень!»
