XLIII
Маслова оглянулась и, подняв голову и прямо выставляя грудь, с своим, знакомым Нехлюдову, выражением готовности, подошла к решетке, протискиваясь между двумя арестантками, и удивленно-вопросительно уставилась на Нехлюдова, не узнавая его.
Признав, однако, по одежде в нем богатого человека, она улыбнулась.
Вы ко мне? сказала она, приближая к решетке свое улыбающееся, с косящими глазами лицо.
Я хотел видеть… Нехлюдов не знал, как сказать: вас или тебя, и решил сказать вас. Он говорил не громче обыкновенного. Я хотел видеть вас… я…
Ты мне зубы-то не заговаривай, кричал подле него оборванец. Брала или не брала?
Говорят тебе, помирает, чего ж еще? кричал кто-то с другой стороны.
Маслова не могла расслышать того, что говорил Нехлюдов, но выражение его лица в то время, как он говорил, вдруг напомнило ей его. Но она не поверила себе. Улыбка, однако, исчезла с ее лица, и лоб стал страдальчески морщиться.
Не слыхать, что говорите, прокричала она, щурясь и все больше и больше морща лоб.
Я пришел…
Да, я делаю то, что должно, я каюсь, подумал Нехлюдов. И только что он подумал это, слезы выступили ему на глаза, подступили к горлу, и он, зацепившись пальцами за решетку, замолчал, делая усилие, чтобы не разрыдаться.
Я говорю: зачем встреваешь, куда не должно… кричали с одной стороны.
Верь ты Богу, знать не знаю, кричала арестантка с другой стороны.
Увидав его волнение, Маслова узнала его.
Похоже, да не признаю, закричала она, не глядя на него, и покрасневшее вдруг лицо ее стало еще мрачнее.
Я пришел затем, чтобы просить у тебя прощения, прокричал он громким голосом, без интонации, как заученный урок.
Прокричав эти слова, ему стало стыдно, и он оглянулся. Но тотчас же пришла мысль, что если ему стыдно, то это тем лучше, потому что он должен нести стыд. И он громко продолжал:
Прости меня, я страшно виноват перед… прокричал он еще.
Она стояла неподвижно и не спускала с него своего косого взгляда.
Он не мог дальше говорить и отошел от решетки, стараясь удержать колебавшие его грудь рыдания.
Смотритель, тот самый, который направил Нехлюдова в женское отделение, очевидно, заинтересованный им, пришел в это отделение и, увидав Нехлюдова не у решетки, спросил его, почему он не говорит с той, с кем ему нужно. Нехлюдов высморкался и, встряхнувшись, стараясь иметь спокойный вид, отвечал:
Не могу говорить через решетку, ничего не слышно.
Смотритель задумался.
Ну, что же, можно вывести ее сюда на время.
Марья Карловна! обратился он к надзирательнице. Выведите Маслову наружу.
Через минуту из боковой двери вышла Маслова. Подойдя мягкими шагами вплоть к Нехлюдову, она остановилась и исподлобья взглянула на него. Черные волосы, так же как и третьего дня, выбивались вьющимися колечками, лицо, нездоровое, пухлое и белое, было миловидно и совершенно спокойно; только глянцевито-черные косые глаза из-под подпухших век особенно блестели.
Можно здесь говорить, сказал смотритель и отошел.
Нехлюдов придвинулся к скамье, стоявшей у стены.
Маслова взглянула вопросительно на помощника смотрителя и потом, как бы с удивлением пожав плечами, пошла за Нехлюдовым к скамье и села на нее рядом с ним, оправив юбку.
Я знаю, что вам трудно простить меня, начал Нехлюдов, но опять остановился, чувствуя, что слезы мешают, но если нельзя уже поправить прошлого, то я теперь сделаю все, что могу. Скажите…
Как это вы нашли меня? не отвечая на его вопрос, спросила она, и глядя и не глядя на него своими косыми глазами.
Боже мой! Помоги мне. Научи меня, что мне делать! говорил себе Нехлюдов, глядя на ее такое изменившееся, дурное теперь лицо.
Я третьего дня был присяжным, сказал он, когда вас судили. Вы не узнали меня?
Нет, не узнала. Некогда мне было узнавать. Да я и не смотрела, сказала она.
Ведь был ребенок? спросил он и почувствовал, как лицо его покраснело.
Тогда же, слава Богу, помер, коротко и злобно ответила она, отворачивая от него взгляд.
Как же, от чего?
Я сама больна была, чуть не померла, сказала она, не поднимая глаз.
Как же тетушки вас отпустили?
Кто ж станет горничную с ребенком держать? Как заметили, так и прогнали. Да что говорить, не помню ничего, все забыла. То все кончено.
Нет, не кончено. Не могу я так оставить этого. Я хоть теперь хочу искупить свой грех.
Нечего искупать; что было, то было и прошло, сказала она, и, чего он никак не ожидал, она вдруг взглянула на него и неприятно, заманчиво и жалостно улыбнулась.
Маслова никак не ожидала увидать его, особенно теперь и здесь, и потому в первую минуту появление его поразило ее и заставило вспомнить о том, чего она не вспоминала никогда. Она в первую минуту вспомнила смутно о том новом, чудном мире чувств и мыслей, который открыт был ей прелестным юношей, любившим ее и любимым ею, и потом об его непонятной жестокости и целом ряде унижений, страданий, которые последовали за этим волшебным счастьем и вытекали из него. И ей сделалось больно. Но, не будучи в силах разобраться в этом, она поступила и теперь, как поступала всегда: отогнала от себя эти воспоминания и постаралась застлать их особенным туманом развратной жизни, так что она сделала и теперь. В первую минуту она соединила теперь сидящего перед ней человека с тем юношей, которого она когда-то любила, но потом, увидав, что это слишком больно, она перестала соединять его с тем. Теперь этот чисто одетый, выхоленный господин с надушенной бородой был для нее не тот Нехлюдов, которого она любила, а только один из тех людей, которые, когда им нужно было, пользовались такими существами, как она, и которыми такие существа, как она, должны были пользоваться как можно для себя выгоднее. И потому она заманчиво улыбнулась ему. Она помолчала, обдумывая, чем бы воспользоваться от него.
То все кончено, сказала она. Теперь вот осудили в каторгу.
И губы ее задрожали, когда она выговорила это страшное слово.
Я знал, я уверен был, что вы не виноваты, сказал Нехлюдов.
Известно, не виновата. Разве я воровка или грабительница. У нас говорят, что все от адвоката, продолжала она. Говорят, надо прошение подать. Только дорого, говорят, берут…
Да, непременно, сказал Нехлюдов. Я уже обратился к адвокату.
Надо не пожалеть денег, хорошего, сказала она.
Я все сделаю, что возможно.
Наступило молчание.
А я хочу вас просить… денег, если можете. Немного… десять рублей, больше не надо, вдруг сказала она.
Да, да, сконфуженно заговорил Нехлюдов и взялся за бумажник.
Она быстро взглянула на смотрителя, который ходил взад и вперед по камере.
При нем не давайте, а когда он отойдет, а то отберут.
Нехлюдов достал бумажник, как только смотритель отвернулся, но не успел передать десятирублевую бумажку, как смотритель опять повернулся к ним лицом. Он зажал ее в руке.
Ведь это мертвая женщина, думал он, глядя на это когда-то милое, теперь оскверненное пухлое лицо с блестящим нехорошим блеском черных косящих глаз, следящих за смотрителем и его рукою с зажатой бумажкой. И на него нашла минута колебания.
Опять тот искуситель, который говорил вчера ночью, заговорил в душе Нехлюдова, как всегда, стараясь вывести его из вопросов о том, что должно сделать, к вопросу о том, что выйдет из его поступков и что полезно.
Ничего ты не сделаешь с этой женщиной, говорил этот голос, только себе на шею повесишь камень, который утопит тебя и помешает тебе быть полезным другим. Дать ей денег, всё, что есть, проститься с ней и кончить все навсегда? подумалось ему.
Но тут же он почувствовал, что теперь, сейчас, совершается нечто самое важное в его душе, что его внутренняя жизнь стоит в эту минуту как бы на колеблющихся весах, которые малейшим усилием могут быть перетянуты в ту или другую сторону. И он сделал это усилие, призывая того Бога, которого он вчера почуял в своей душе, и Бог тут же отозвался в нем. Он решил сейчас сказать ей все.
Катюша! Я пришел к тебе просить прощения, а ты не ответила мне, простила ли ты меня, простишь ли ты меня когда-нибудь, сказал он, вдруг переходя на ты.
Она не слушала его, а глядела то на его руку, то на смотрителя. Когда смотритель отвернулся, она быстро протянула к нему руку, схватила бумажку и положила за пояс.
Чудно, что говорите, сказала она, презрительно, как ему показалось, улыбаясь.
Нехлюдов чувствовал, что в ней есть что-то прямо враждебное ему, защищающее ее такою, какая она теперь, и мешающее ему проникнуть до ее сердца.
Но, удивительное дело, это его не только не отталкивало, но еще больше какой-то особенной, новой силой притягивало к ней. Он чувствовал, что ему должно разбудить ее духовно, что это страшно трудно; но самая трудность этого дела привлекала его. Он испытывал к ней теперь чувство такое, какого он никогда не испытывал прежде ни к ней, ни к кому-либо другому, в котором не было ничего личного: он ничего не желал себе от нее, а желал только того, чтобы она перестала быть такою, какою она была теперь, чтобы она пробудилась и стала такою, какою она была прежде.
Катюша, зачем ты так говоришь? Я ведь знаю тебя, помню тебя тогда, в Панове…
Что старое поминать, сухо сказала она.
Я вспоминаю затем, чтобы загладить, искупить свой грех, Катюша, начал он и хотел было сказать о том, что он женится на ней, но он встретил ее взгляд и прочел в нем что-то такое страшное и грубое, отталкивающее, что не мог договорить.
В это время посетители стали выходить. Смотритель подошел к Нехлюдову и сказал, что время свидания кончилось. Маслова встала, покорно ожидая, когда ее отпустят.
Прощайте, мне еще многое нужно сказать вам, но, как видите, теперь нельзя, сказал Нехлюдов и протянул руку. Я приду еще.
Кажется, все сказали…
Она подала руку, но не пожала.
Нет, я постараюсь видеться с вами еще, где бы можно переговорить, и тогда скажу очень важное, что нужно сказать вам, сказал Нехлюдов.
Что же, приходите, сказала она, улыбаясь той улыбкой, которой улыбалась мужчинам, которым хотела нравиться.
Вы ближе для меня, чем сестра, сказал Нехлюдов.
Чудно, повторила она и, покачивая головой, ушла за решетку.
