XXI
Нехлюдов стоял у края парома, глядя на широкую быструю реку. В воображении его, сменяясь, восставали два образа: вздрагивающая от толчков голова в озлоблении умирающего Крыльцова и фигура Катюши, бодро шедшей по краю дороги с Симонсоном. Одно впечатление умирающего и не готовящегося к смерти Крыльцова было тяжелое и грустное. Другое же впечатление бодрой Катюши, нашедшей любовь такого человека, как Симонсон, и ставшей теперь на твердый и верный путь добра, должно было бы быть радостно, но Нехлюдову оно было тоже тяжело, и он не мог преодолеть этой тяжести.
Из города донесся по воде гул и медное дрожание большого охотницкого колокола. Стоявший подле Нехлюдова ямщик и все подводчики одни за другими сняли шапки и перекрестились. Ближе же всех стоявший у перил невысокий лохматый старик, которого Нехлюдов сначала не заметил, не перекрестился, а, подняв голову, уставился на Нехлюдова. Старик этот был одет в заплатанный озям, суконные штаны и разношенные, заплатанные бродни. За плечами была небольшая сумка, на голове высокая меховая вытертая шапка.
Ты что же, старый, не молишься? сказал нехлюдовский ямщик, надев и оправив шапку. Аль некрещеный?
Кому молиться-то? решительно наступающе и быстро выговаривая слог за слогом, сказал лохматый старик.
Известно кому, Богу, иронически проговорил ямщик.
А ты покажи мне, игде он? Бог-то?
Что-то было такое серьезное и твердое в выражении старика, что ямщик, почувствовав, что он имеет дело с сильным человеком, несколько смутился, но не показывал этого и, стараясь не замолчать и не осрамиться перед прислушивающейся публикой, быстро отвечал:
Игде? Известно на небе.
А ты был там?
Был не был, а все знают, что Богу молиться надо.
Бога никто же не видел нигде же. Единородный сын, сущий в недре отчем, он явил, строго хмурясь, той же скороговоркой сказал старик.
Ты, видно, нехрист, дырник. Дыре молишься, сказал ямщик, засовывая кнутовище за пояс и оправляя шлею на пристяжной.
Кто-то засмеялся.
А ты какой, дедушка, веры? спросил немолодой уже человек, с возом стоявший у края парома.
Никакой веры у меня нет. Потому никому я, никому не верю, окроме себе, так же быстро и решительно ответил старик.
Да как же себе верить? сказал Нехлюдов, вступая в разговор. Можно ошибиться.
Ни в жизнь, тряхнув головой, решительно отвечал старик.
Так отчего же разные веры есть? спросил Нехлюдов.
Оттого и разные веры, что людям верят, а себе не верят. И я людям верил и блудил, как в тайге; так заплутался, что не чаял выбраться. И староверы, и нововеры, и субботники, и хлысты, и поповцы, и беспоповцы, и австрияки, и молокане, и скопцы. Всякая вера себя одна восхваляет. Вот все и расползлись, как кутята слепые. Вер много, а дух один. И в тебе, и во мне, и в нем. Значит, верь всяк своему духу, и вот будут все соединены. Будь всяк сам себе, и все будут заедино.
Старик говорил громко и все оглядывался, очевидно желая, чтобы как можно больше людей слышали его.
Что же, вы давно так исповедуете? спросил его Нехлюдов.
Я-то? Давно уж. Уж они меня двадцать третий год гонят.
Как гонят?
Как Христа гнали, так и меня гонят. Хватают да по судам, по попам по книжникам, по фарисеям и водят; в сумасшедший дом сажали. Да ничего мне сделать нельзя, потому я слободен. Как, говорят, тебя зовут? Думают, я звание какое приму на себя. Да я не принимаю никакого. Я от всего отрекся: нет у меня ни имени, ни места, ни отечества, ничего нет. Я сам себе. Зовут как? Человеком. А годов сколько? Я, говорю, не считаю, да и счесть нельзя, потому что я всегда был, всегда и буду. Какого, говорят, ты отца, матери? Нет, говорю, у меня ни отца, ни матери, окроме Бога и земли. Бог отец, земля мать. А царя, говорят, признаешь? Отчего не признавать? он себе царь, а я себе царь. Ну, говорят, с тобой разговаривать. Я говорю: я и не прошу тебя со мной разговаривать. Так и мучают.
А куда же вы идете теперь? спросил Нехлюдов.
А куда Бог приведет. Работаю, а нет работы прошу, закончил старик, заметив, что паром подходит к тому берегу, и победоносно оглянулся на всех слушавших его.
Паром причалил к другому берегу. Нехлюдов достал кошелек и предложил старику денег. Старик отказался.
Я этого не беру. Хлеб беру, сказал он.
Ну, прощай.
Нечего прощать. Ты меня не обидел. А и обидеть меня нельзя, сказал старик и стал на плечо надевать снятую сумку. Между тем перекладную телегу выкатили и запрягли лошадей.
И охота вам, барин, разговаривать, сказал ямщик Нехлюдову, когда он, дав на чай могучим паромщикам, влез на телегу. Так, бродяжка непутевый.
Кутята щенки. (Прим. Л.Н. Толстого.)
